УДК 796.894.2 "ПЛАСТИЧНЫЙ ДУХ КАПИТАЛИЗМА, ИЛИ "ЯЩИК ПАНДОРЫ"
"PLASTIC SPIRIT OF CAPITALISM OR PANDORA'S BOX "
С чего бы начать анализ истории культуризма? Начнем, пожалуй, издалека, с животного царства, в котором и поныне представлены природные прообразы, естественные предтечи этой своеобразной, но лишь с точки зрения несведущих людей, культуры. В животном мире телесные кондиции выступают обычно серьезным преимуществом в споре за положение доминирующего самца и старшей самки. Здесь тело - это не просто показатель качества и способности. Оно и есть живое, материальное воплощение качества и способности убивать, добывать, защищать, давать здоровое и жизнестойкое потомство. У животных телесная демонстрация закреплена на уровне инстинкта. На таком же инстинктивном уровне, как и потребность спаривания. Оспорить эту, подкрепленную свирепой силой демонстрацию можно лишь одним реальным способом: противопоставив ей в бою за обладание самкой, прайдом, территорией другую, не менее, а еще более свирепую и мощную телесную демонстрацию. Причем, как правило, демонстрацию, неизменно подкрепленную действием. Принцип неразрывного единства внешнего вида, обещающего действие, и самого действия в процессе эволюции общества и человека перекочевывает из природного царства в человеческую культуру. Он практически необорим в эпоху дикости, довольно значим в эпоху варварства, широко представлен даже в цивилизованном обществе, наполненном рецидивами, очагами, всплесками животной дикости, варварской жестокости и ярости. Ослабление, а точнее сказать компенсационная подмена указанного принципа, связаны с усилением властных социальных структур, огнем и мечом завоевывавших свое право вершить суд и расправу вместо человеческих индивидов якобы от лица всего человеческого сообщества. "Борьбе всех против всех" на смену приходит "общественный договор" - таков избитый мифологический сюжет буржуазной философии истории. При этом индивидуальная телесная конкуренция в естественном отборе и борьбе за существование либо переадресовывается в социально приемлемое (экономическое, политическое, религиозное, иное) русло, либо перестает быть индивидуальной, получая социальное звучание и подкрепление. Первобытный зоологизм уступает место произволу общественной власти. В этих условиях тело перестает быть естественной боевой машиной и превращается лишь в символ физической мощи и совершенства. Кого и в какой степени может устраивать подобное положение вещей? Посмотрим, как на поставленный вопрос отвечает современная передовая буржуазная философия и социология. В своей работе "Генезис спорта как социологическая проблема" Элиас Норберт исследует вопрос соотношения, более того, взаимосвязи критериев красоты греческого искусства и относительной жестокости игровых состязаний. Он пишет, что "Поскольку "образ тела" или физическая внешность в обществах нашего типа ценятся в целом ниже, чем, например, "интеллект" или "моральный облик", постольку нам трудно понять культуру "других обществ, где физические достоинства имели гораздо большее значение" [2]. В качестве примера Норберт приводит Древнюю Грецию, где "человеку со слабым или уродливым телом вряд ли возможно было достигнуть или поддерживать свой высокий социальный или политический статус власти", а физическая сила, стойкость, телесная красота были важными факторами, определяющими социальное положение мужчины. "Человек, который был не способен к борьбе, значил немного. Иметь и поддерживать общественное лидерство тому, кто был калекой, больным или очень старым, было почти невозможно... идеал (выраженный греческим словом "арете" - "добродетель" - А.П.) означал прежде всего воинскую доблесть. И здесь форма тела и сила играли доминирующую роль. Именно такой идеал отражается в греческой скульптуре и в игровых состязаниях [2]. Норберт добавляет, что "культура" тела как эквивалент спорта не была специальным занятием в той же мере, как сегодня [см. там же]. А это означает, что ни в спорт, ни в телесную практику в древнем мире не вкладывали иной, специальный, отличный от биологического предназначения смысл. Государственная социальная организация была еще не развита, поэтому способность индивида обеспечить свое выживание благодаря "собственной силе и борьбе были главными детерминантами всех типов человеческих отношений, включая отношения между отцом и сыном" [2]. В доказательство своей мысли знаменитый немецкий социолог приводит мифологические сюжеты борьбы Кроноса и его сына Зевса, отцеубийства в легенде о царе Эдипе. Норберт полагает, что по причине неразвитости властных структур уровень "морального" осуждения геноцида и правового запрета на физическое насилие либо был крайне низок, либо вообще отсутствовал, а сами акты насилия не вызывали ни у кого чувства вины, позора, неприятия. Отсутствие преграды насилию было общепринятой нормой поведения. О реальной возможности рецидива указанной нормы социальных отношений в современных условиях напоминают такие явления, как нацизм [2]. Вот какой смысл и какое значение придает Элиас Норберт в прецеденты возврата к эстетизации откровенной телесной практики. Но так ли это? Немецкий социолог не может не видеть, что в цивилизованных обществах с развитой государственной, судебной, военно-политической системой организации власти уровень насилия и жестокости может быть ничуть не ниже. Просто здесь жестокость и насилие возводятся в ранг государственной внешней и внутренней политики, оправдываются национальными интересами и проявляются не в межличностных (хотя и это тоже), а в большей степени в межгосударственных военных конфликтах. Так стоит ли абсолютизировать связь насилия с телесными практиками, в том числе и в древнем обществе, где, кстати, жестокость и насилие по отношению к своим согражданам четко ограничивались, осуждались и подвергались карательным мерам воздействия? Вряд ли стоит абсолютизировать разницу между "аморальностью" Древней Греции и "моральностью" современной цивилизации. И тем более вряд ли стоит взваливать груз вины на телесную культуру, даже в виде формального показателя насилия и жестокости. А вот итоговый вывод Норберта, что "греческое общество еще не достигло стадии усвоения элементов культуры на индивидуальном уровне, предполагающем внутреннюю автономию человека, характерную для современных обществ" [2] представляется нам чрезвычайно интересным. Только не в том смысле, который вкладывает в него сам цитируемый социолог. Но прежде, чем развить эту мысль, обратимся к другому, не менее самобытному социологу - Томасу Алкемайеру. В работе "Социология спорта. Телесные практики субъективации и самоинсценировки" Т. Алкемайер рассматривает социальный смысл феномена "образа спортивного тела". Западный ученый отмечает, что если для традиционного спорта тело выступает эффективно превращающей энергию в результат машиной, показателем принадлежности к спортивному образу жизни и механизмом реализации спортивной специализации, то проникающие в спорт современные новации в корне меняют ситуацию восприятия тела. Для инновационных моделей спорта, по его мнению, характерны "эстетическое самовыражение и выпячивание индивидуальности с использованием для этого тела как товарного знака" [1]. Из этого Алкемайер делает вывод, будто в "новых исторических условиях именно тело становится главным объектом формирования личности... Социальное позиционирование и выражение внутренних установок - все это начинает создаваться из обнаженного тела и простирается до одежды" и модных аксессуаров, выступающих не чем иным, как "своеобразным продолжением тела" [1]. "Так искусственно расширенное тело" - заключает социолог, - "становится, пожалуй, самой важной частью личности: оно выступает ее видимой социальной формой" [1]. "Особенностью использования тела во многих новых видах спорта, продолжает Алкемайер, является то, что здесь подвергается испытанию и традиционное представление о поле: спортивные практики предполагают моделирование феноменов мужского и женского. При этом женское тело становится видимым, помещается в пространство общественной репрезентации, например за счет возрастания значения женского атлетизма, которое с позиций традиционных представлений о женщине и спорте означает маскулинизацию женского начала. И наоборот, можно наблюдать консервацию или замедление инсценировок мужского начала, чья (эстетическая или эротическая) значимость измеряется теперь по тому, сколько сил затрачено на собственное тело, с какими рисками это связано. И не боится ли мужчина повредить нос или иметь какой либо шрам" [1]. Как все прекрасно, просто и понятно получается у цитируемого автора: "в фитнессе и других новых гибких видах спорта поп-культуры парадигмально воплотился дух некоего нового "пластичного" капитализма.... В некоем физическом образе, учреждая в свободной атмосфере игры господствующие социальные формы тела, личности и субъективности" [1]. Роль государства, по мнению нашего социолога-сказочника, получает новое определение: административная политика регулирования индивидуального поведения все больше сводится к политике здравоохранения, ограничивается кампаниями против курения или "избыточного веса". Государство якобы лишь обслуживает спорт, порождающий новый физический облик, в котором проявляются такие добродетели, как самодисциплина или сознательная ответственность. Социально-экономическая и политическая власть ни в чем не виноваты. Они просто надзирают за тем, как "люди, ощущая себя в большой зависимости от заработной платы (интересно, а кто это у нас ее меняет? - А.П.), в столкновении с требованиями меняющегося общества (интересно, а кто эти требования у нас теперь формирует? - А.П.) вынуждены постоянно и "автономно" формировать в себе и предлагать новые способности, подобно тому, как это происходит в фитнесе" [1]. Итак, Вильям Шекспир устарел: мир уже не театр, а фитнес, а мы все не актеры, а атлеты, "автономно" формирующие свои социальные качества посредством различных телесных упражнений, практик. Весь процесс изменения общественной культуры, с легкой руки Томаса Алкемайера и по логике политиков, на которую он ссылается, переводится "в сферу индивидуальной ответственности человека" [1]. Отныне будем жить по формуле: "Дура утонула - сама виновата!" А теперь самое время вспомнить итоговый вывод Элиаса Норберта, что "греческое общество еще не достигло стадии усвоения элементов культуры на индивидуальном уровне, предполагающем внутреннюю автономию человека, характерную для современных обществ" [1]. Не знаю как у уважаемого читателя, а у меня уже давно возникла стойкая уверенность, будто меня беззастенчиво и нагло дурачат. Сначала утверждают, что насилие в древности в общем и целом связывалось с телом и отражалось в телесной практике. Убеждают, что ограничение насилия моралью и законом является заслугой цивилизованного государства. Затем заявляют, будто цивилизованное государство просто стоит рядом и просто надзирает за теми, кто обладает вредными привычками, ведет нездоровый образ жизни. Очевидно, чтобы они окончательно не распоясались. И, наконец, вместо обещанной защиты от антисоциальных элементов отсылают нас заниматься индивидуальными телесными физкультурно-спортивными практиками, чтобы посредством формирования нового физического облика мы сами разрешили все свои проблемы. Вот так фокус! В каком из стаканчиков находится шарик? А ни в каком! Он остался в кулачке у кукловодов, пытающихся превратить нас в безмозглых кукол, а спорт представить в качестве панацеи от всех бед, в качестве воплощения "нового пластичного духа капитализма". А может быть, более уместной аналогией будет образ "ящика Пандоры", в котором до поры до времени укрыты страшные беды и несчастья современного человечества и который, памятуя об участившихся в XXI веке военных и социальных конфликтах в свете мирового экономического кризиса, похоже, уже начал открываться? Литература 1. Алкемайер Т. Социология спорта. Телесные практики субъективации и самоинсценировки / Т. Алкемайер // Логос. - № 3 (54). - 2006. - С. 141-146. 2. Норберт Э. Генез спорта как социологическая проблема / Э. Норберт // Логос. - № 3 (54). - 2006. - С. 41-62. |
На главную В библиотеку Обсудить в форуме При любом использовании данного материала ссылка на первоисточник обязательна! |